Юлия Сафронова. Что такое социокультурная травма, и как измерить ее последствия?
- Вкладка 1
Понятие «травма» входит в лексикон современного человека так же, как и понятие «память», хотя довольно специфическим образом. Если память — это то, что происходит с нами все время, и мы даже не очень часто задумываемся о том, что мы помним, то травма — это все-таки единичный и уникальный опыт — идет ли речь о бытовых травмах, спортивных травмах или, может быть, психологических травмах. Во всяком случае, мы понимаем, что с нами происходит что-то не то, и это «не то» очень болезненно и неприятно.
Сегодня, в эпоху массового увлечения психологией и психоанализом, понятие «травма» банализировано в языке, и им можно назвать любой негативный опыт. Социолог Джеффри Александер даже утверждает, что весь ХХ век люди анализировали свой опыт — не только индивидуальный, но и коллективный — с помощью понятия «травма», и это относилось к таким событиям, во время которых внезапным и непредсказуемым образом менялась их жизнь.
В медицине понятие травмы существует очень давно, оно происходит от греческого слова со значением «рана» и используется для обозначения любых нарушений анатомической целостности или физиологических функций в результате какого-то внешнего воздействия. Соответственно, она изучается специальным разделом — травматологией.
С начала ХХ века, во время Первой мировой войны, начались психологические и психоаналитические исследования так называемого артиллерийского или окопного шока, то есть последствий, которые каким-то образом проявлялись у солдат, переживших гибель товарищей в непосредственной близости от них. Эти исследования стали первым шагом на пути разработки понятия «посттравматический синдром». Но серьезно этой проблемой стали заниматься только американские психологи во время Вьетнамской войны в 1964-1975 годах, а в справочники по психиатрии понятие «психологическая травма» вошло совсем недавно — в 1980 году.
Джеффри Александер утверждает, что сегодня в социальных и гуманитарных науках существует как минимум две основные модели понимания травмы. Первую модель он называет просвещенческой. Предполагается, что травма — это вид очень рационального ответа на внезапные перемены в личном или социальном положении вещей. Соответственно, травматические события очень хорошо осознаются людьми, и одни и те же события закономерно вызывают одинаковую реакцию. Например, политические скандалы приводят к возмущению, природные катастрофы — к панике, техногенные — к развитию фобий, а военные потери — к негодованию и безысходности. Ответом на травму будет попытка изменить обстоятельства, а память о пережитом негативном опыте в дальнейшем будет влиять на поведение людей.
Примером такого просвещенческого подхода к исторической травме является книга Артура Нила «Национальная травма и коллективная память». Она посвящена травматическим с точки зрения автора событиям в американской истории — таким, как Гражданская война, Великая депрессия, Вторая мировая война. Его интересуют последствия травматических событий, и он считает, что эти негативные опыты были триггерами, которые вызывали внезапные очень резкое социальные изменения. Он сравнивает травматические события с извержением вулкана — они происходят на очень коротком отрезке времени.
Вторая модель, которую выделяет Александер, — это модель психоаналитическая. Она исходит из идеи, что ответом на травматические события являются неосознанные действия. Люди, пережившие травматический опыт, не способны к его осознанию и рациональному пониманию. В результате они либо полностью забывают его, либо воспринимают в искаженном виде, и травматический опыт может быть осознан только с помощью терапии. Примером такого подхода, символическим и даже эмблематическим, Александер считает все исследования Холокоста последних тридцати лет.
Поскольку воспоминания о травматическом прошлом существуют в коллективной памяти лишь в виде символических остатков, то для их исследователей важным становится изучать элементы культуры — в первую очередь, литературные произведения. Считается, что раз травматический опыт невозможно выразить прямо, его выражают в художественной форме, и интерпретация произведений культуры является способом нормализации травмы, говорения о травме и даже преодоления ее, то есть эквивалентом психоаналитического вмешательства.
Для обеих рассмотренных Александером моделей характерно представление о том, что травма бывает как индивидуальная, так и коллективная. И здесь мы видим радикальное отличие исследований травмы от исследований памяти. Потому что исследованиями индивидуальной памяти занимаются биологи и психологи, а исследованиями коллективной памяти — гуманитарии. В случае же с исследованиями травмы все совсем не так однозначно, и коллективная травма не является исключительной вотчиной гуманитариев.
Например, израильский нейробиолог Рашель Егуда исследовала уровень гормона стресса — кортизола — у людей, переживших Холокост, и у их детей и выяснила, что у них совпадают уровень и дневные ритмы циркуляции этого гормона. То есть она приходит к выводу, что травма родителей передается биологически их детям. В другом подобном исследовании было показано, что во время войны в Ливане вероятность быть травмированными у солдат израильской армии была на 75% выше, если их родители пережили Холокост. Таким образом, биологи — во всякое случае, некоторые из них — согласны с существованием коллективной, а также межпоколенческой травмы, и ее наличие можно подтвердить методами точных наук. Чего, конечно же, нельзя сделать с коллективной памятью.
Фрагмент лекции, прочитанной в рамках онлайн-курса «Введение в Memory Studies» специально для Открытого университета Егора Гайдара.